Кто видел облик Андрея Дмитриевича Сахарова, имея глаза, чтобы видеть, и сердце, чтобы понимать, никогда его не забудет.

Задумчивый, вдумчивый наклон головы и плеч, пригнутых под незримой ношей мысли и совести, движение того, кто прислушивается то ли к собеседнику, то ли к внутреннему голосу,— и рыцарская прямота осанки. Негромкий голос, не имеющий в своем диапазоне ни единой демагогической интонации,— и непреложная твердость того, что выговаривается этим голосом. Хрупкость физического состава, да попросту обреченность, которую, положа руку на сердце, все мы более или менее чувствовали,— и сила духа, уже не зависящая от тела, вышедшая из-под власти всего внешнего.

Мирная сила. Редкий, благородный контраст, опровергавший сразу два расхожих представления: будто для радикала неизбежно быть шумным, агрессивным демагогом — и будто либералу на роду написано являть расслабленность, размягченность воли. Какая там расслабленность! При одном взгляде на Андрея Дмитриевича вспоминались мандельштамовские слова: «Человек должен стать тверже всего на земле и относиться к ней, как алмаз к стеклу».

Наука потеряла творческий ум — об этом пусть говорят коллеги. Общественная жизнь потеряла деятеля уникального масштаба — это так очевидно, что едва ли нуждается в констатации. Но для сердца внятно и чувствительно другое: люди потеряли праведника.

Праведность — больше мужества, хотя без мужества не стоит, просто по­ тому, что у труса до нравственного выбора дело не доходит: за него все решено обстоятельствами. Никогда не будет забыто, что Сахаров разогнулся во весь рост, не дожидаясь, пока это разрешат, и этим в несравненной степени помог подготовить миг, когда прямохождение оказалось возможно для более слабых, то есть для всех нас — от ученого до рабочего. Мы не смеем забыть, как он годы стоял в одиночестве — «один из всех, за всех, противу всех». Пока люди остаются людьми, они высоко ставят храбрость, и тот, кто отказывается уважать ее даже в противнике, выводит себя из числа людей. Но праведность — выше героизма, больше героизма. Отзывчивость к чужой боли; готовность принять на себя общую со­ виновность: вера в единую для всех истину, стоящую превыше хотя бы и героического самоутверждения,— свойства более драгоценные, чем храбрость сама по себе.

Этот западник, этот либерал по-своему продолжил исконно русскую тради­цию юродивых, верных слову Нового завета: «не сообразуйтесь веку сему». В нем жила очень характерная для России сосредоточенность на моральных проблемах, для которой все иное — «баловство». (Разговаривая с ним, отнюдь не историком по роду занятий, я имел случай убедиться, насколько широко изучена была им история, но строго в одном аспекте — не богатство красок, а черно-белая геральдика справедливости и несправедливости.)

Что до его западничества, в его душе жил тот Запад, о котором нынче все, забыли: героический Запад пуритан, искавших Божией правды. Слова Декларации независимости сохраняли для него первозданную свежесть и полноту буквального смысла.

Сбудется ли то добро, которого Андрей Дмитриевич желал своему обществу и всему человечеству, зависит теперь уже не от него, а от нас всех. Но то, что зависело только от Бога и от его свободной воли, сбылось: он сам.

«Господи! Душа сбылась:
Умысел Твой самый тайный».

С.С. Аверницев

член-корреспондент АН СССР

Опубл.: «Огонек» № 52 1989