<...> В новые времена Андрей Дмитриевич был очень обеспокоен теми поправками, которые были внесены в Конституцию перед выборами 1989 года. Он считал опасным, что это делается старым Верховным Советом, выбранным еще при Брежневе, и недопустимым частичное изменение Конституции в угоду моменту, когда поправки носят сиюминутное, прикладное значение. И еще до выборов несколько раз говорил, что перестройку надо начинать с головы, а не с хвоста. Головой в этом контексте он считал Конституцию и новый Союзный Договор. На Первом съезде он высказал ту же мысль в другой форме: мы начали строить наш общий дом с крыши (кажется, так. — Е.Б.).

А.Д. несколько раз говорил мне, что хотел бы работать в Комитете конституционного надзора, который считал чрезвычайно важным, а пост его председателя, возможно, самым ответственным в стране и требующим от того, кто его будет занимать, абсолютной внутренней свободы и абсолютной честности. В дни Первого съезда я (как вся страна) сидела перед экраном телевизора. В перерыве бежала к машине, ехала к собору Василия Блаженного за Андреем, чтобы везти его обедать в гостиницу «Россия». Следить за тем, что происходит в Кремле, и готовить обед я не успевала, а без меня Андрей ни разу, кажется, не поел в буфете Дворца Съездов. Когда он стал членом Конституционной комиссии, мне показалось, что он доволен этим избранием. За обедом я спросила, понимает ли он, что большинство Съезда считает Конституцию незначительным фактором нашей жизни и надеется, что и впредь, сколь бы часто ни повторялось слово «перестройка», Конституция так и останется словами, напечатанными на более хорошей бумаге, чем газеты. И потому его выбрали безо всяких трений.

Он посмотрел на меня укоризненно, но не возражал. А через минуту сказал так, как будто он будет это делать уже сейчас, сразу после обеда: «Но я все равно ее напишу». Это‑то я знала и без его слов. Еще не было дела, которое он бы брал на себя, а потом не делал.

После окончания Съезда, 15 июня, мы улетали в Европу. Поездка предстояла громоздкая. Меньше чем за месяц — Голландия, Великобритания, Норвегия, Швейцария, Италия и снова Швейцария. Потом США — три недели в гостях у детей, Стенфорд и Сан‑Франциско. Очень много выступлений общественного характера, принятие почетных степеней, выступление на Пагуошской конференции, научные встречи и семинары. Везде давно ждали Сахарова друзья, коллеги, государственные и общественные деятели, люди. Андрей не давал окончательного согласия на поездку, пока не узнал у А.И. Лукьянова, что заседания Конституционной комиссии до сентября не будет. Только после этого разрешил мне отвечать согласием на непрерывные международные телефонные звонки. Но еще долго нервничал, что такое важное дело, как Конституция, откладывается в долгий ящик, что это — преступление перед страной.

Маленькое отступление. Вчера, 27 февраля [1990 г.], на заседании Верховного Совета один из депутатов упрекнул своих коллег за то, что они ездят по заграницам за их (других делегатов) счет. Этим замечанием и вызвано мое отступление. Мы много ездили в последний год жизни Андрея Дмитриевича вдвоем, один раз он ездил без меня, дважды — я без него. Но мы на «казенный» счет не ездили ни разу и даже ни разу не меняли наш легкий рубль на тяжелую валюту. Андрея Дмитриевича в столь многом упрекали товарищи народные депутаты, что я решила предупредить еще один упрек.

За эту поездку Андрей Дмитриевич решил написать книгу о времени после возвращения из Горького до Первого съезда включительно и «Конституцию Союза Советских Республик Европы и Азии». И написал. Так он работал. Исповедуя два принципа — «Любое задуманное дело должно быть сделано» и «Никто никому ничего не должен». Много высоких слов говорилось о Сахарове при жизни: в иные времена шепотом, потом громко, а уж после смерти — не перечесть. Но никто ни разу не сказал слово «работник». Может, самое емкое, вмещающее все другие высокие слова. И я рада, что оно досталось мне — свидетелю того, как он работал. Всегда. Везде.

Стоял жаркий влажный июль. После завтрака Андрей во дворике в тени писал книгу. Стопка чистых листов, которую он выносил с собой из дома и клал справа от себя, постепенно перемещалась налево и росла. За срок чуть больше месяца получилась книга — почти 300 страниц. Мы поздно обедали. Андрей отдыхал час, иногда полтора. Немного гуляли. Поздний вечер и часть ночи были временем Конституции. Такой распорядок нарушился только раз, когда он отдал день Пагуошской конференции, проходившей в Кембридже. Наши передвижения ограничивались тем, что мы еженедельно переезжали из дома моей дочери в дом к сыну и обратно, для симметрии, чтобы быть в равной мере гостями обеих семей. В связи с Конституцией Андрей что‑то читал, но часто откладывал книгу, ссылаясь на то, что Игорь Евгеньевич Тамм утверждал: юриспруденция и философия — не науки. А потом говорил: чтобы написать Конституцию, надо иметь за плечами жизнь, в голове немного здравого смысла, обязательно уважать тех, для кого она пишется, и уважать самого себя. Пару раз он говорил по телефону с известным американским адвокатом — специалистом по конституционному праву. Собирался с ним встретиться, но не получилось по такой славной причине, что у того была свадьба и свадебное путешествие.

Книгу Андрей кончил до нашей поездки в Калифорнию, где мы выступали на конференции по правам человека, а потом Андрей несколько дней общался с физиками в Стенфорде. Там у нас был, несмотря на занятые дни, долгий уик‑энд, и вместо работы по ночам мы устраивали прогулки далеко за полночь, так что однажды даже заблудились после посещения ночного ресторанчика в соседнем городке. И пришлось обратиться за помощью к молодой «полис‑
леди», которая вызвала нам такси.

На пути в Москву мы шесть дней гостили у друзей на юге Франции. У меня был полный отдых, а Андрей говорил, что он отдыхает с Конституцией. Работал по четыре‑пять часов за столом в саду. За ужином в канун нашего отлета он сказал, что кончил писать Конституцию. Сказал с грустью. Наступила ночь — темная, южная. И неожиданно у линии горизонта появилась светлая полоса, она росла, высилась, рыжела. Потом тишину пронзил шум машин и пронзительный, какой‑то военный, вой сирен. Лесной пожар. Мы видели его впервые. Красиво. Но так тревожно, что никакой красоты не надо и бессонная ночь обеспечена. Утром 28 августа Андрей положил в чемодан два своих больших блокнота. Потом передумал и переложил их в сумку, которую мы всегда брали с собой. В кабине самолета он раскрыл один из них, полистал. Убрал на место. И, притулившись ко мне, сказал‑спросил: «Тебе не кажется странным, что я кончил Конституцию, и потом этот пожар — в один день?»

Дома, в редкие свободные от московской текучки вечера, он возвращался к работе над Конституцией. Только в двухнедельной поездке по Японии расстался с ней, а по возвращении снова стал что‑то править. И называл это доводкой. Он очень волновался, что Конституционная комиссия до ноября не начала работу.

Я не была в Москве десять дней. Андрей встречал меня в Шереметьеве 29 ноября и сразу сказал, что 27‑го наконец‑то было первое заседание комиссии, что его проект был единственным, и он передал его М.С. Горбачеву с просьбой опубликовать и провести обсуждение. Сказал, что в материалах к заседанию комиссии есть много предложений, которые не расходятся с его, но, к сожалению, отсутствует концептуальный взгляд и удручают предложения по преамбуле, в которых преобладает старая терминология, скрывающая еще более старое мышление. Позже дома я прочла все эти материалы. Они и сейчас передо мной. В синей папочке вместе с текстами Конституции Сахарова. В этой папке их три, два из них идентичны. Мы не знаем, какой вариант был передан М.С. Горбачеву. Но я согласна с Леонидом Баткиным и Эрнстом Орловским, что последним является тот, который опубликован в Прибалтике и в московском журнале «Горизонт».

В последнем телефонном разговоре — в четверг 14 декабря в восемь часов вечера — Андрей Дмитриевич сказал, что он еще поработает над текстом Конституции в конце недели и отдаст окончательный текст в воскресенье вечером. После этого он сказал мне, что хочет что‑то сократить в статье о функциях Президиума и в каком‑то другом месте. Но я не запомнила. А через час Андрея Дмитриевича не стало. Это так странно, так не в его характере, чтобы он не закончил какую‑то работу. Вот книгу завершил. Еще утром в тот день положил мне на стол листы с последней правкой и вечером, уходя отдохнуть, сказал, чтобы я разбудила его в половине одиннадцатого — будем работать. А на Конституцию ему не хватило трех дней.

‍