О Сахарове я слышал с детства. Помню глупую частушку, которую спел по радио новогодний конферансье (трансляция из Колонного зала Дома союзов, 31 декабря 1953 года): «Кто-то там с большим стараньем каблуками стук да стук? / Это молодой избранник Академии наук». (Сахаров никогда не танцевал, а академиком действительно стал очень рано — в 32 года.) Таким образом он был упомянут среди прочих знатных людей страны. Секретная фамилии при этом, разумеется, названа не была, и тогда я запомнил эту частушку чисто механически. Впоследствии мне объяснили, кто имелся в виду.

Познакомился я с Андреем Дмитриевичем в 1968 году, когда он согласился быть оппонентом моей кандидатской диссертации по общей теории относительности. Мне тогда было 29 лет.

В августе 1969 года мы оказались в одном самолете, направляясь на международную гравитационную конференцию в Тбилиси. Из-за грозы над Главным Кавказским хребтом самолет до Тбилиси не долетел, и мы провели ночь на стульях на аэродроме в Минеральных Водах. Это было очень давно, во всяком случае в моем масштабе времени. Защита диссертация состоялась в том самом Физическом институте Академии наук СССР (ФИАН), в котором после отстранения от секретных работ стал работать Сахаров. С тех пор почти каждый вторник мы встречались на «таммовском» теоретическом семинаре (Игорь Евгеньевич умер в 1971 году, но название семинара сохранилось). И вот уже больше года не встречаемся. Смириться с этим невозможно.

В этих юбилейных заметках я не претендую на полноту и последовательность изложения фактов биографии Сахарова и ограничусь некоторыми субъективными замечаниями.

Когда началась Великая Отечественная война, Сахаров учился на физическом факультете МГУ. Решением правительства весь его курс был осенью 1941 года эвакуирован в Ашхабад, закончил обучение по ускоренной программе, и в 1942 году молодые инженеры поступили в распоряжение Министерства оборонной промышленности. На заводе боеприпасов в городе Ульяновске Сахаров стал автором нескольких изобретений в области методов контроля продукции, которые тогда же, во время войны, были внедрены в производство.

После войны Сахаров учился в аспирантуре под руководством Е.И. Тамма. В 1948 году включен в научно-исследовательскую группу по выполнению особо важного правительственного задания. (После научного семинара Тамм попросил задержать­ ся Сахарова и еще одного молодого теоретика и сказал им: «Собирайтесь, скоро уезжаем». — «Куда и зачем?» — «Этого я не знаю сам», — ответил Игорь Евгеньевич.)

29 августа 1949 года была взорвана первая советская атомная бомба, 12 августа 1953 года — водородная. В книге И.Н. Головина «И.В. Курчатов» (Москва, Атомиздат, 1967) кое-что об этом периоде сказано. Есть там и такие слова: «Сахаров поднял нас на решение второй, не менее величественной атомной проблемы двадцатого века — получения неисчерпаемой энергии путем сжигания океанской воды!»

Книга Головина весьма правдоподобно передает состояние подъема, радостного возбуждения, характерного для той (как теперь мы знаем — очень страшной) эпохи. Я помню это «вдохновение» и помню свое и всеобщее горе, чувство потерянности, когда умер Сталин. Почти все в стране, в той или иной степени, испытали действие этого идеологического наркотика (по свидетельству очевидцев, в концлагерях люди думали иначе). Впрочем, известная независимость мышления Сахарова проявлялась и тогда. Именно в этот период он неоднократно отклонял предложения вступить в партию. (Ученым специальной группы «прощалось» то, что не могло проститься другим.)

После 1953 года начался постепенный мучительный процесс пробуждения. Отличие Сахарова от многих других в том, что для него никогда не существовало дистанции между убеждением и действием, между словами и главной стратегией жизни. Каждое очередное испытание, вследствие повышения общего уровня радиации в атмосфере Земли, влечет за собой в долгосрочном плане тысячи безвестных жертв. По свидетельству самого Сахарова, именно из этих соображений он начал выступать за запрещение испытаний. В стране, где людей «не считали», мысль об этих никому не известных людях была достаточно «странной», а тем более конкретные действия, этой идеей порожденные. Сахаров же чувствует личную ответственность за трагедию этих людей. В результате ему удалось способствовать заключению Московского договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах. 1962 год — переговоры с США о запрещении испытаний уже давно застопорились из-за спорного вопроса о контроле под­ земных ядерных взрывов. Сахаров обращается к министру среднего машиностроения Е.П. Славскому с идеей исключить эту спорную «четвертую» среду из проекта договора, мотивирует тем, что такая советская инициатива улучшит позиции СССР в ООН. Славский передал это тогдашнему представителю СССР в ООН Малику. Дальнейшая траектория идеи неизвестна, но, судя по результатам, понравилась она и Хрущеву, который, как известно, придавал большое значение улучшению позиций СССР в ООН. Так, летом 1963 года возник Московский договор.

Тезис «людей жалко» лежит в основе всех общественных выступлений Сахарова. Когда стали известны масштабы массовых убийств прошлых лет, он пережил это как личную драму. Такое не должно повториться. Сахаров никогда не ощущал себя «маленьким человеком», знающим, что «все равно ничего не изменишь», и в полной мере возлагал на себя ответственность за происходящее. Есть ситуации, когда нельзя быть пассивным. Бездействие — тоже вид деяния и порою весьма опасный. Для Андрея Дмитриевича, насколько я могу судить после многих лет знакомства, такая внутренняя позиция — часть его личности.

Лето 1964 года. Выборы новых членов Академии наук. Один из кандидатов Нуждин — ставленник Лысенко, бывшего тогда фаворитом Хрущева. Просит слова академик Сахаров: «Пусть за Нуждина голосуют те, кто хочет разделить ответственность за самую позорную страницу в истории советской науки». (Текст примерный, по рассказам очевидцев. Детали всей этой эпопеи в свое время широко обсуждались в академических кругах. Кое- что я узнал от самого Андрея Дмитриевича.) Сахарова поддержали и Нуждина забаллотировали. Это микропроявление академической независимости имело макроскопические последствия. Лысенко в качестве компенсации «за причиненный моральный ущерб» потребовал у Хрущева, чтобы его выбрали вице-президентом Академии наук. Когда же президент Академии наук М.В. Келдыш разъяснил Хрущеву, что это невозможно, так как голосование в Академии тайное, то последний очень рассердился и заявил, что Академия наук — выдумка царей, и распорядился подготовить постановление о передаче всех академических институтов министерствам и ведомствам. Известно, что про Сахарова Никита Сергеевич сказал: «Сахаров лезет не в свое дело, возражал против испытаний, теперь вмешался в выборы академии»; говорят, что при этом он топал ногами и предложил тогдашнему председателю КГБ Семичастному подобрать на Сахарова компрометирующий материал.

Хрущева сняли в октябре. В списке обвинений среди прочего было сказано, что он потерял взаимопонимание с учеными, что, получив от Сахарова важное принципиальное письмо о положении в биологической науке, не показывал его долгое время членам Политбюро.

Хрущев не прислушался к голосу академика Сахарова. Может быть, нынешние (или будущие) руководители СССР при­ слушаются к нему?

Почему-то так получается, что идеи, выдвигаемые Сахаровым, приобретают, как правило, фундаментальное значение.

В науке — магнитное удержание плазмы для получения термоядерной управляемой реакции; идея о нестабильности протона для объяснения барионной асимметрии Вселенной. Есть и другие идеи, значение которых, возможно, еще проявится в буду­ щем. (Научная деятельность Сахарова -- особая тема, и я ее здесь касаться не буду, хотя я и видел его регулярно именно на науч­ ных семинарах. Однако свидетельствую, что наукой он занимал­ ся все время и вопреки всему.)

В общественной сфере. — В опубликованных в 1968 году «Размышлениях...» Сахаров выдвинул идею об опасности любой тотальной идеологии — социальной, националистической, велико­ державной и др. В Нобелевской лекции он с предельной ясностью сформулировал концепцию приоритета необходимости соблюдения прав человека и глубинной связи этой проблемы с проблемой сохранения мира на Земле. Сегодня эти идеи Сахарова общепризнаны всеми — от еврокоммунистов до консерваторов — и, может быть, даже сдвинули некоторые советские идеологические стереотипы. Это случилось не сразу и не само собой. Назову некоторые вехи (выбор, может быть, субъективен и не­ полон; кроме того, я сознаю сложность такого явления как исторический процесс и ни в коей мере не хочу умалить героические усилия других людей). Интервью 21 августа 1973 года, в котором Сахаров с полной ответственностью за каждое произнесенное слово сказал о невозможности истинной разрядки без большей открытости советского общества. В качестве меры в этом направлении поддержка известной поправки Джексона, создавшей реальные стимулы к соблюдению одного из основных прав человека — права свободного выбора страны проживания. Книга «О стране и мире» (1975 год), где сказано много важного и которую на Западе, к счастью, прочли (а в СССР, к сожалению, нет).

О Сахарове как ученом прекрасно сказал И.Е. Тамм. Добавлю, что отмеченные Таммом качества Анд­ рея Дмитриевича проявляются во всей его деятельности. — Он умеет находить «болевые точки» проблемы, выходит за рамки существующего и создает новое.

Публикация на Западе «Размышлений...» и последующие действия сделали имя Сахарова легендой и многими в СССР воспринимались как безумие. Впрочем, не всеми. Весной 1970 года И.Е. Тамм попросил Сахарова представлять его на состоявшейся в Университете торжественной церемонии вручения медали им. М.В. Ломоносова, которой Тамм был награжден, и зачитать его лауреатскую лекцию. (Сам Игорь Евгеньевич в это время был уже тяжело болен и не мог выходить из дома.) Это выражение доверия имело большое значение для Андрея Дмитриевича, так как тогда он был уже «неприкасаемым».

В 1969 году Сахаров передал почти все свои сбережения (134 000 рублей) Красному Кресту и на строительство онкологического центра в Москве. (Из Красного Креста Сахарова официально поблагодарили, тогда как директор онко-центра академик Н. Блохин такой вежливости не проявил. Спустя 11 лет, в феврале 1980 года на международной встрече ученых в ФРГ Блохин произнес немало плохого в адрес высланного из Москвы Сахарова.)

Убедившись, что его предложения и обращения к правительству никуда дальше архивов КГБ не попадают (так же, как сегодня оседают в КГБ идущие с Запада петиции в защиту Сахаро­ва), еще недавно сверхсекретный Сахаров совершает «невозможное». С осени 1972 года Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич принимают у себя дома иностранных корреспондентов. «Существование Сахарова и Солженицына — это нарушение за­ кона сохранения энергии», — говорили тогда московские физики. Я хочу верить, что это суждение ошибочно и закон сохранения энергии более фундаментален, чем закон сохранения страха.

Июль 1978 года. Последний день суда над Анатолием Щаранским. В маленьком переулке в центре Москвы — толпа людей. Среди них Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна, уставшие, только что приехавшие из Калуги с процесса над Александром Гинзбургом. Никого не допускают даже во двор здания суда. Много агентов в штатском. У охраняемого милицией заграждения пожилая женщина — мать Толи. Стоим очень долго, собственное бессилие томительно, требует какой-то разрядки, но сделать ничего нельзя. Скоро суд кончится, и разойдемся. И тут голос Сахарова: «Пустите мать. Хотя бы на чтение приговора». Толпа сгрудилась у заграждения. Андрей Дмитриевич произносит слова единственно возможные и необходимые в этой трагической ситуации. Потом отходит, бледный, принимает что-то сердечное. (Дело Щаранского было попыткой перевести борьбу с диссидентами и евреями в привычное русло шпиономании. Тогда эту опасную тенденцию удалось приостановить. Но Толю осудили, и его срок кончается в 1990 году. Страшно смотреть на эти цифры.)

Таких эпизодов за последние годы было очень много. Идею, что в борьбе за права человека самое главное — это помощь конкретным людям, Сахаров не устает демонстрировать с ка­ кой-то педагогической настойчивостью. В сущности такова моральная основа всего правозащитного движения. Татьяна Осипова, которую судили в Москве в начале апреля, в своем кратком последнем слове сказала: «Я считаю защиту прав человека делом своей жизни, потому что нарушение этих прав ведет к человеческим трагедиям». Ее осудили на пять лет лаге­ рей и пять лет ссылки. Такие приговоры потрясают, особенно, если осознать, что ни Осипова, ни другие правозащитники ни­ когда не призывали и не прибегали к насилию и единственным своим оружием считали гласность.

Нет людей более важных и менее важных, жизнь каждого человека содержит в себе бесконечность, Вселенную и не измеряется количественно. Эти идеи придумал не Сахаров, но они для него чрезвычайно органичны. Его Нобелевская лекция и многие другие заявления содержат весьма длинные списки репрессированных, и он мучительно трудно обрывает перечисление имен, с чувством вины перед теми, кого не сумел назвать. Кому-то это может показаться утомительным. Два года назад «Голос Америки» при передаче очередного обращения Сахарова упомянул из приведенного им списка лишь несколько первых фамилий, заменив остальные на «и другие». Это вызвало резкий протест Андрея Дмитриевича, глубокое личное возмущение. Если бы такая позиция Сахарова была воспринята достаточно широко, то, может быть, человечество было бы спасено. И напротив — пренебрежение принципом абсолютной ценности каждой человеческой жизни чревато, как продемонстрировала история, миллионами человеческих трупов.

Деятельность правозащитного движения в СССР, в том числе и Сахарова, в течение длительного времени препятствовала по­ пыткам ослабить ограничения, наложенные на КГБ после смерти Сталина. Это много раз подтверждалось на опыте. Каковы механизмы этого влияния — трудно сказать. Машина власти в СССР — это «черный ящик», над загадками которого, наверное, не следует ломать голову. «Что будет? Куда все идет?» — здесь все друг друга это спрашивают. Но ответ может зависеть и от собственного поведения в данный момент. Результативностью своих действий Сахаров это доказал неоднократно.

В последнее время в «черном ящике» что-то сдвинулось, и КГБ получил большую, чем раньше свободу действий. Это проявилось в ссылке Сахарова, широких репрессиях правозащитников, в том числе женщин, что содержит особый элемент жестокости (Татьяна Великанова, Татьяна Осипова, Ирина Гривнина, Мальва Ланда, Оксана Мешко, Ольга Матусевич), в провокационном аресте секретаря самодеятельного научного семинара еврея-отказника математика Виктора Браиловского, «профилактических» репрессиях (Анатолий Марченко, Генрих Алтунян), глушении радиопередач. Что будет? «Важно то, что уже произошло», —ответил мне на такой вопрос Андрей Дмитрие­ вич примерно четыре года назад, вскоре после ареста Орлова, Гинзбурга и Щаранского. Этот ответ справедлив и сегодня, и, наверное, всегда. Освобождение американских дипломатов-заложников явилось результатом известных принципиальных усилий. Что будет с Сахаровым, Орловым и другими правозащитниками, может зависеть от усилий мировой общественности. Необходимо найти способы разговаривать непосредственно с «высшим эшелоном» власти в СССР, то есть с теми, кто только и полномочен «принимать решения», а это не просто. (О важности этого последнего обстоятельства неоднократно говорил и говорит академик Сахаров.)

«Что будет» может зависеть и от позиции советской общественности. Позиция Академии наук СССР в отношении ссылки Сахарова известна — умолчание и бездействие. То беспринципное бездействие, которое опасно. Ни один из академиков не потребовал элементарного — предоставить Сахарову слово, выслушать его на заседании Академии. Не исключено, что обращение нескольких советских академиков к Л.И. Брежневу могло бы вернуть Сахарова в Москву.

... Случилось так, что я увиделся с Андреем Дмитриевичем на семинаре в ФИАНе на следующий день после визита в квартиру Сахаровых людей, назвавших себя членами организации «Черный сентябрь» (1973 год). (Вошли в квартиру, оборвали телефон, в течение полутора часов угрожали убить его и жену.) Он рассказывал об этом, как о каком-то досадном, нелепом событии. «Сахарова в принципе нельзя испугать, — сказала как-то Елена Георгиевна. — Его можно убить, но добиться, чтобы он отказался от того, что думает, — невозможно». Андрей Дмитриевич постоянно размышляет, и, как я понимаю, он всегда чувствует дистанцию между фундаментальным и случайными суетными обстоятельствами, такими, к примеру, как визит «террористов». Может быть, архимедовское «не трогай моих чертежей» в какой-то мере соответствует этому мироощущению Сахарова. Его нельзя испугать, но ему можно сделать очень больно, если использовать для этого близких — жену, детей. Сегодня таким объектом стала невеста сына — Лиза Алексеева. «Сам факт заложничества, связанный со мной, для меня совершенно непереносим» (письмо А.П. Александрову, 20 октября 1980 г .). К этим словам Сахарова следует отнестись со всей серьезностью.

Поведение советских коллег Сахарова в связи с его ссылкой в Горький также очень тяжело переживается Андреем Дмитрие­вичем. В открытом письме американскому физику-теоретику Сиднею Дреллу (30 января 1981 года) он пишет: «Что касается моих коллег в СССР, то они, имея опыт жизни в нашей стране, прекрасно понимают мое положение, и их молчание фактически является соучастием; к сожалению, в данном случае ни один из них не отказался от этой роли, даже те из них, кого я считаю лично порядочными людьми». И если Сахаров, по своему складу склонный думать о людях хорошо, может быть, даже идеализировать, произнес такие слова, то, значит, для этого были веские и весьма тягостные основания.

Один из главных факторов, формирующих здесь человеческие характеры, — это лишение информации. Люди здесь крайне неосведомлены, в том числе и о Сахарове. Распространенность самиздата явно недостаточна для возникновения того «коллективного эффекта», который называется общественным самосознанием. В этих условиях возникают разные психологические гримасы. Многих раздражает активность Сахарова. Такая реакция похожа на обывательское: «Бездельники поляки бастуют, потому что работать не хотят. Мы живем хуже, а не бастуем. И чего наши ждут?» (Разумеется, есть мнения и другого рода, но этот стереотип распространен очень широко.) При всем при том смею утверждать, что общественная психология, очень быстро в историческом масштабе времени, меняется под влиянием условий. Сейчас здесь существуют экстремальные условия типа сурдокамеры; но если будет информация (хотя бы из космоса — на экраны телевизоров, к чему неоднократно призывал академик Сахаров), то уже через 10–20 лет (а может быть, и раньше) в русском языке появится польское слово «солидарность».

На этой оптимистической ноте я и закончу. Что пожелать дорогому Андрею Дмитриевичу в день рождения?

— Чтобы он, несмотря ни на что, долгие годы сохранял работоспособность и ясность мысли, необходимые для познания и формирования мира.

— Здоровья ему и Елене Георгиевне, что в нынешней немыслимой ситуации особенно актуально.

— Чтобы Лиза Алексеева получила разрешение на выезд из СССР и чтобы она, Алеша и все близкие имели возможность вернуться, когда захотят. Чтобы все люди могли пересекать государственные границы по своему желанию, в любом направлении.

— Чтобы советские коллеги разогнулись.

— Чтобы иностранные коллеги, чья помощь до сих пор была столь существенна, выступали в его защиту, как и в защиту других узников совести, с удесятеренной «сахаровской» энергией.

— Чтобы он вернулся в Москву и чтобы отпустили из тюрем и лагерей всех его друзей.

— Чтобы в СССР была проведена амнистия всех политических заключенных, в стране воцарились законность и правопорядок, а гласность и критика стали ненаказуемыми нормами жизни.

— Чтобы никто не приносился в жертву идеологическому молоху.

— Чтобы человечество овладело термоядерной энергией и из­ бежало одноименной катастрофы.

Но это уже пожелания нам всем.

Сахаровский сборник, New York, 1981